Мне кажется, фраза "Соколовский, ты маньяк" была использована во всех фанфах. Разве что кроме того, где он правда был маньяком.
Название: за стеклом
Пейринг: старый
Жанр: утопия (внезапно)
Размер: мини
Рейтинг: минус 1
От автора: не знаю, что это вообще такое. может быть, кто-то что-то для себя поймёт или посчитает бредом сумасшедшего (этим и является на самом деле).
читать дальшеТам часто… Почти всегда звучала классическая опера. Острая скрипичная музыка, пронзительный женский вокал пронзали насквозь, выворачивая наизнанку душу. Дима натягивал рукава свитера на ладони и закрывал ими уши, завешивая глаза волосами. Он не знал, была это чёлка или просто секущиеся отросшие пряди. Голову ломило от громких звуков, мерзко чесалось нёбо. Светлый взгляд Соколовского расплывался в слезящихся диминых глазах. Когда становилось невыносимо громко и от музыки звенели стёкла их жилища, Влад подходил к сидящему на кровати Бикбаеву, и тот вжимался лицом ему в живот. Было не тепло и не холодно – в этом месте не было ни тепла, ни холода. Длина дня, недели, месяца или времени года определялась одеждой людей, стоящих снаружи.
Толпа находилась будто в постоянном движении. Однородная масса людей перетекала от одной стеклянной стены к другой, вжималась белыми лицами в прозрачные поверхности и наблюдала, смотрела на них, открывая и закрывая рты, словно задыхающиеся рыбы. Соколовский не смотрел на них вовсе; Дима не был уверен, что Влад вообще знал о существовании этого стада, 24 часа в сутки следящего за ними. Лишь иногда взор голубых глаз останавливался на стеклянной перегородке, и тогда люди щурились, отводили глаза и становились ещё однороднее. Вот только они никогда не отходили от стен далеко, достаточно далеко, чтобы Бикбаев мог развернуть плечи и улыбнуться. Их пытливые взгляды скользили по напряжённой спине Димы, по его тусклым волосам и дрожащим пальцам. Влад грел их в своих больших ладонях, хотя в том месте невозможно было замёрзнуть, точно так же, как и согреться.
Дима никогда не называл стеклянный куб домом. Соколовский обычно говорил о нём как о «жилище», Бикбаев же называл просто «местом». Местом, где было всё и не было ничего, где непрерывно был Влад и постоянно наблюдающая за ними толпа. Её не было слышно, тишина в «месте» давила на уши и прерывалась только оглушительно резкой оперой.
Дима часто просыпался здесь с фразой, задыхаясь и хрипя её в глухоту куба: «Возьми меня с собой». Он не знал, к кому обращалось его подсознание, ведь единственный человек, который мог и хотел его забрать, был уже с ним, тут же.
Ещё Бикбаев не знал, уходила ли толпа, когда они засыпали. Он подозревал, что скорее да, чем нет, но когда они просыпались, люди уже толклись у стен и разглядывали их заспанные лица. Дима не знал, питались ли они, отдыхали и спали ли сами; у них же с Владом было вдоволь еды и свободного времени. Соколовский говорил ему, что не знает, что можно считать здесь свободным временем, так как свобода бывает только от чего-то, а от того, что окружало их тут, свободы быть не могло. В остальном они не были заняты ничем, но время не тянулось и не застывало. Время измерялось в протекающих мимо их «места» людях, в их количестве, в пристальности их взглядов. Возможно, временем были их разговоры с Владом, когда Соколовский заслонял широкой спиной неизвестно откуда пробивающееся в место солнце, и становилось легко и спокойно. Мягкий свет обволакивал его фигуру, скрадывал очертания лиц по ту сторону стекла, хотя Дима предпочёл бы, чтобы ему слепило глаза.
Руки Влада – вот всё, что спасало Бикбаева здесь. Тёплые, широкие ладони, уютно сжимающие его плечи, поддерживающие под локоть, едва касающиеся поясницы. Соколовский всегда пах чем-то давно знакомым, оставшимся далеко за стеклянными стенами. Иногда Бикбаев вскакивал с одним отчётливо-безотчётным страхом, что они остыли друг к другу. Казалось, что если они почувствуют хоть толику равнодушия, то этот запах родного и забытого выветрится без следа, а Дима не знал, как жить без этого запаха и как бы пах другой, равнодушный Влад.
Бикбаев не знал или не помнил, как ощущается влюблённость за прозрачными стенами. Стекло навсегда изменило привычный когда-то спектр эмоций. Любовь здесь не озвучивалась вслух, и Дима не смог бы подумать даже про себя: «Я люблю Влада». Он понимал это не шестым чувством и не впитывал кожей эту любовь. Она просто была разлита, даже растёрта по всем поверхностям в этом месте: по холодному столу, деревянным шкафам и полкам, по белому пушистому ковру. Он дотрагивался тёплыми ступнями до пола и знал, что ему тепло, потому что здесь есть Соколовский. Само понятие «тепло» было возможно благодаря мысли, что Влад сидит в этом же стеклянном кубе и задумчиво проходится рукой по прядям своих волос.
Люди снаружи, наверное, не могли этого ощутить. Хотя Бикбаев догадывался, что, будь он один, он вряд ли существовал бы здесь, в этом месте. Наверное, он жил бы в большом доме, где бывала бы ночь, где были бы видны в окнах звёзды, где убегало бы с плиты молоко и засыхали бы растения в горшках. В «месте» же не было цветов, но Дима был уверен, что, захоти они, здесь могли бы появиться целые клумбы. Точно так же, как возникала здесь еда, новые книги со слипшимися страницами и сверкающие музыкальные инструменты, выбранные со знанием дела и идеально отстроенные.
Соколовский подходил к ним, но почти не касался. Дима не знал, умеет ли Влад играть на чём-либо, и может ли он сам изобразить что-то похожее на музыку. Им вполне хватало отрезвляющих и тревожащих звуков оперы. Куб, окружающий их, не был обстановкой – он скорее был условиями, необходимыми, отутюженными, приведёнными в строгий и обязательный вид. Всё было, как надо, и только кожа Соколовского была излишне горяча, чересчур тесными ощущались его объятия. Влад не был частью этого места, он не был и частью Димы. В отличие от Бикбаева, он испытывал боль и чувство голода. Скорее всего, Соколовский даже скучал по кому-то или чему-то, оставленному за стенами, но никогда не показывал этого. Дима же не мог вспомнить ни одного лица вне куба, а гримасы, мелькающие за стенами и не оставляющих их одних ни на секунду, и вовсе сливались в одну.
Бикбаев не ощущал, красив ли он или Влад. Внешнее стиралось из памяти, визуальные ощущения присутствовали как нечто не докучающее и факультативное. Дима мог с закрытыми глазами определить, в какой части куба находится Соколовский, да и вообще с закрытыми глазами было намного проще ориентироваться в этом месте. Складывалась иллюзия уединения, хотя для иллюзии Бикбаев недостаточно этого уединения хотел. Лица за стеклом не являлись ничему причиной или помехой, они не отвлекали их и не делали ровным счётом ничего, чтобы смутить или отдалить их друг от друга.
Лица и лица. Дима думал, что, проведи он с закрытыми глазами целый день, точнее, промежуток, заменяющий здесь день, он бы не вспомнил сразу лица Соколовского. Его голубые глаза или соломенные волосы были приложением, дополнением к обвивающим рукам, вкрадчивому голосу, родному запаху. Порой, лёжа в кровати, Бикбаев не мог определить, бьётся в ушах его собственное сердце или сердце Влада. Тогда он, не открывая глаз, что не заметить ненароком лица за стеклом, совсем тихо просил Соколовского никогда его не оставлять. Не уходить. Не растворяться в гримасах по ту сторону куба. Дима понимал, что, исчезни Влад, исчезло бы и это место. Это принималось как данность и в то же время казалось чем-то вроде жизни после смерти, то есть априори невероятным и недоступным, не укладывающемся в голове.
- Ты не уйдёшь?
- Нет.
Пейринг: старый
Жанр: утопия (внезапно)
Размер: мини
Рейтинг: минус 1
От автора: не знаю, что это вообще такое. может быть, кто-то что-то для себя поймёт или посчитает бредом сумасшедшего (этим и является на самом деле).
читать дальшеТам часто… Почти всегда звучала классическая опера. Острая скрипичная музыка, пронзительный женский вокал пронзали насквозь, выворачивая наизнанку душу. Дима натягивал рукава свитера на ладони и закрывал ими уши, завешивая глаза волосами. Он не знал, была это чёлка или просто секущиеся отросшие пряди. Голову ломило от громких звуков, мерзко чесалось нёбо. Светлый взгляд Соколовского расплывался в слезящихся диминых глазах. Когда становилось невыносимо громко и от музыки звенели стёкла их жилища, Влад подходил к сидящему на кровати Бикбаеву, и тот вжимался лицом ему в живот. Было не тепло и не холодно – в этом месте не было ни тепла, ни холода. Длина дня, недели, месяца или времени года определялась одеждой людей, стоящих снаружи.
Толпа находилась будто в постоянном движении. Однородная масса людей перетекала от одной стеклянной стены к другой, вжималась белыми лицами в прозрачные поверхности и наблюдала, смотрела на них, открывая и закрывая рты, словно задыхающиеся рыбы. Соколовский не смотрел на них вовсе; Дима не был уверен, что Влад вообще знал о существовании этого стада, 24 часа в сутки следящего за ними. Лишь иногда взор голубых глаз останавливался на стеклянной перегородке, и тогда люди щурились, отводили глаза и становились ещё однороднее. Вот только они никогда не отходили от стен далеко, достаточно далеко, чтобы Бикбаев мог развернуть плечи и улыбнуться. Их пытливые взгляды скользили по напряжённой спине Димы, по его тусклым волосам и дрожащим пальцам. Влад грел их в своих больших ладонях, хотя в том месте невозможно было замёрзнуть, точно так же, как и согреться.
Дима никогда не называл стеклянный куб домом. Соколовский обычно говорил о нём как о «жилище», Бикбаев же называл просто «местом». Местом, где было всё и не было ничего, где непрерывно был Влад и постоянно наблюдающая за ними толпа. Её не было слышно, тишина в «месте» давила на уши и прерывалась только оглушительно резкой оперой.
Дима часто просыпался здесь с фразой, задыхаясь и хрипя её в глухоту куба: «Возьми меня с собой». Он не знал, к кому обращалось его подсознание, ведь единственный человек, который мог и хотел его забрать, был уже с ним, тут же.
Ещё Бикбаев не знал, уходила ли толпа, когда они засыпали. Он подозревал, что скорее да, чем нет, но когда они просыпались, люди уже толклись у стен и разглядывали их заспанные лица. Дима не знал, питались ли они, отдыхали и спали ли сами; у них же с Владом было вдоволь еды и свободного времени. Соколовский говорил ему, что не знает, что можно считать здесь свободным временем, так как свобода бывает только от чего-то, а от того, что окружало их тут, свободы быть не могло. В остальном они не были заняты ничем, но время не тянулось и не застывало. Время измерялось в протекающих мимо их «места» людях, в их количестве, в пристальности их взглядов. Возможно, временем были их разговоры с Владом, когда Соколовский заслонял широкой спиной неизвестно откуда пробивающееся в место солнце, и становилось легко и спокойно. Мягкий свет обволакивал его фигуру, скрадывал очертания лиц по ту сторону стекла, хотя Дима предпочёл бы, чтобы ему слепило глаза.
Руки Влада – вот всё, что спасало Бикбаева здесь. Тёплые, широкие ладони, уютно сжимающие его плечи, поддерживающие под локоть, едва касающиеся поясницы. Соколовский всегда пах чем-то давно знакомым, оставшимся далеко за стеклянными стенами. Иногда Бикбаев вскакивал с одним отчётливо-безотчётным страхом, что они остыли друг к другу. Казалось, что если они почувствуют хоть толику равнодушия, то этот запах родного и забытого выветрится без следа, а Дима не знал, как жить без этого запаха и как бы пах другой, равнодушный Влад.
Бикбаев не знал или не помнил, как ощущается влюблённость за прозрачными стенами. Стекло навсегда изменило привычный когда-то спектр эмоций. Любовь здесь не озвучивалась вслух, и Дима не смог бы подумать даже про себя: «Я люблю Влада». Он понимал это не шестым чувством и не впитывал кожей эту любовь. Она просто была разлита, даже растёрта по всем поверхностям в этом месте: по холодному столу, деревянным шкафам и полкам, по белому пушистому ковру. Он дотрагивался тёплыми ступнями до пола и знал, что ему тепло, потому что здесь есть Соколовский. Само понятие «тепло» было возможно благодаря мысли, что Влад сидит в этом же стеклянном кубе и задумчиво проходится рукой по прядям своих волос.
Люди снаружи, наверное, не могли этого ощутить. Хотя Бикбаев догадывался, что, будь он один, он вряд ли существовал бы здесь, в этом месте. Наверное, он жил бы в большом доме, где бывала бы ночь, где были бы видны в окнах звёзды, где убегало бы с плиты молоко и засыхали бы растения в горшках. В «месте» же не было цветов, но Дима был уверен, что, захоти они, здесь могли бы появиться целые клумбы. Точно так же, как возникала здесь еда, новые книги со слипшимися страницами и сверкающие музыкальные инструменты, выбранные со знанием дела и идеально отстроенные.
Соколовский подходил к ним, но почти не касался. Дима не знал, умеет ли Влад играть на чём-либо, и может ли он сам изобразить что-то похожее на музыку. Им вполне хватало отрезвляющих и тревожащих звуков оперы. Куб, окружающий их, не был обстановкой – он скорее был условиями, необходимыми, отутюженными, приведёнными в строгий и обязательный вид. Всё было, как надо, и только кожа Соколовского была излишне горяча, чересчур тесными ощущались его объятия. Влад не был частью этого места, он не был и частью Димы. В отличие от Бикбаева, он испытывал боль и чувство голода. Скорее всего, Соколовский даже скучал по кому-то или чему-то, оставленному за стенами, но никогда не показывал этого. Дима же не мог вспомнить ни одного лица вне куба, а гримасы, мелькающие за стенами и не оставляющих их одних ни на секунду, и вовсе сливались в одну.
Бикбаев не ощущал, красив ли он или Влад. Внешнее стиралось из памяти, визуальные ощущения присутствовали как нечто не докучающее и факультативное. Дима мог с закрытыми глазами определить, в какой части куба находится Соколовский, да и вообще с закрытыми глазами было намного проще ориентироваться в этом месте. Складывалась иллюзия уединения, хотя для иллюзии Бикбаев недостаточно этого уединения хотел. Лица за стеклом не являлись ничему причиной или помехой, они не отвлекали их и не делали ровным счётом ничего, чтобы смутить или отдалить их друг от друга.
Лица и лица. Дима думал, что, проведи он с закрытыми глазами целый день, точнее, промежуток, заменяющий здесь день, он бы не вспомнил сразу лица Соколовского. Его голубые глаза или соломенные волосы были приложением, дополнением к обвивающим рукам, вкрадчивому голосу, родному запаху. Порой, лёжа в кровати, Бикбаев не мог определить, бьётся в ушах его собственное сердце или сердце Влада. Тогда он, не открывая глаз, что не заметить ненароком лица за стеклом, совсем тихо просил Соколовского никогда его не оставлять. Не уходить. Не растворяться в гримасах по ту сторону куба. Дима понимал, что, исчезни Влад, исчезло бы и это место. Это принималось как данность и в то же время казалось чем-то вроде жизни после смерти, то есть априори невероятным и недоступным, не укладывающемся в голове.
- Ты не уйдёшь?
- Нет.
-
-
25.10.2014 в 14:19Спасибо !